Незабудки

– Что ты поешь, дедушка? Почему плачешь?

– Так… Песню пою…

Дедушка раскачивался, слова были непонятны, мелодия заунывна.

Дед Иосиф добавился к Дининому детству как-то внезапно. То ли они до этого жили далеко от него, то ли он от них. Но вот проявился и стал приходить с гостинцами – шершавыми орешками о двух продолговатых головках, скорлупки можно было легко раздавить пальцами, и пальцами же отшелушить легкую, как крылышко бабочки, коричневатую чешуйку. Половинки ядрышек напоминали свернувшихся младенцев и немножко горчили. Дед мог прийти со сладким арбузом – никто за всю Динину жизнь не умел так безошибочно определить зрелость арбуза… Прихвастнуть любил: у меня сын-генерал, у меня жена молодая… Себе лет прибавлял, жене – убавлял.

Сын, старший из четырех детей (остальные – дочери), – пропал без вести под Вязьмой. Был он политруком и добровольцем – бронь имел. Звание? – Небольшое какое-то. И перед смертью, как многие, видимо, свою маму звал, даром, что сам отцом был… Бабушке приснилось тогда, что Вульф тонет.

От последней жены деда забрала к себе дочь, Динина мама: «молодая жена» пенсию у мужа забирала, а кормила его похлебкой на бульоне от пельменей.

Возраста своего реально дед и не знал. По паспорту – до девяноста четырех жил. А были в детстве годы добавлены или убавлены, не помнил. Свидетельство выправили, что он даже не в своей семье один из сыновей, а у родственников – единственный, и фамилию дали другую.

– Зачем, деда?

– Чтобы в армию не забрали.

Вот ведь несознательный какой – рассуждала Дина. Как это в армию не идти? И как это от своей семьи отказаться? И всем всегда врать?

Сама Дина была честна и воинственно справедлива. Что имя ее как раз и означает «справедливость, суд», узнала уже в зрелых годах, в другой жизни.

– Дедушка! А о чем твоя песня?

– О деве. Она была как роза, а теперь сломана и лежит на земле…

У деда Иосифа были голубые глаза, почти выцветшие к концу жизни. Весь дед был вылинявшим отголоском какой-то дорежимной, допионерской эпохи – всерьёз внуками не воспринимался. Позже Дине вспоминалось, что он умел рисовать, знал иврит – хотя в те времена это было бесполезным грузом; безграмотно, но очень красиво, с завитушками, писал по-русски. Еще дед умел восхищаться глубиной эскалатора (Какая глыбь!) и разноцветьем заката (уже речь была парализована – за руку тащил Дину к окну и восторженно качал головой).

Вкусу дедушки Дина доверяла больше, чем маминому. Смотрится ли на ней добытая мамиными стараниями модная вещица, дед чувствовал точно и говорил честно. Мама же могла покривить душой, хотя бы ради целесообразности: вещь есть – надо носить.

Сейчас Дина была бы рада поговорить с дедом – нашла бы, о чём его спросить…

Не успела. Не успела вырасти. Дина вообще долго росла:

– Молчанье, полнее слов,

Вопрос, не решаемый вместе –

Что сможет уравновесить

Эту чашу весов?

На могиле деда упорно вырастали незабудки, под цвет его глаз. Несколько лет Дина с мамой пытались заменить их на какие-нибудь крокусы, потом перестали бороться – могила цвела дедушкиными незабудками.

Сейчас у Дины там лежит уже не только дед:

– Улыбаться горько на портрете,

Незабудкой в дерне прорасти –

Наших радостей вам больше не отметить,

Наших бед от нас не отвести…

– Сиротство не проходит, – думает Дина.

Ухаживает за могилой старший брат Дины. Брат, оставшийся за старшего. Его, можно сказать, дежурство…

Брат с незабудками справился – забетонировал могилу.

До революции Иосиф имел и место в жизни, и заработок: он был шойхетом – резником. Уважаемая профессия в местечке. Потом все перевернулось… Единственное, что оставалось понятным, – нужно поставить детей на ноги. Переехали в город, дети учились, вступали в комсомол. Сам Иосиф в пункт вторсырья устроился – надо же было где-то работать. Заработок – никакой. Тащил из своего вторсырья всякую дрянь в дом. Абсолютно бесполезный для семьи человек. Разве что пользы – от религии через газеты отказался: детям лишенца дороги бы не было. Поднимали детей мать и ее сестра, добрая фея-горбунья. Красавица лицом, тетушка своим телесным уродством не хотела никого обременять, в молодости нескольким женихам отказала, посвятила себя племянникам. День-деньской горбатилась над зингеровской машинкой – и своих обшивала, и на заказ шила. Так, со швейной машинкой, дед и увез их в эвакуацию – жену, среднюю дочь, приехавшую на каникулы к родителям, и красавицу-горбунью.

Собственно, именно дед, этот шлемазл-неудачник, спас тогда семью. Дина поняла это уже повзрослев. Не имевший светского образования, зато хорошо знавший еврейскую историю, дед поверил врагам, сказавшим, что пришли убить. Нанял какую-то телегу, схватил своих женщин и пустился в неизвестность, благо терять этой семье особо было нечего. Те же, кто был побогаче да пообразованней, зла не ждали – ни от немцев, ни от своих добрых соседей. И погибли.

В старости дед молился. Втихую, когда думал, что никто не видит. Дина однажды застала его за этим занятием – с какой-то коробочкой на лбу, покрытый не виденным раньше шелковым покрывалом, но тревожить и отвлекать не стала. К тому времени уже немножко поумнела. Потрескавшийся портфель со всеми этими непонятными предметами после смерти дедушки отнесли в синагогу.

Годы прошли. Ушли и Динины родители, за которыми она была как за стеной. В набросившейся на нее суровой жизни пришлось выплывать самостоятельно. Через какое-то время Дина обнаружила себя на земле далеких своих предков.

Сейчас дед вспоминается. Проросли незабудки. Уж как Дине было здесь тяжело, а за дедушку бы радовалась. Не там и не тогда он жил. Не там и не тогда Дина с собственным дедом встретилась. Захотелось его понять. Он снова добавился к ее жизни, что и означает его имя – Иосиф. Йосеф – добавит. Он (Всевышний) добавит…

Что-то все-таки передалось Дине и ее братьям от поколений. Способы любить и защищать и защищаться. Способы думать и даже солить капусту. И – имена… Имена, переданные им самим, а потом ими – дальше, их детям. Не понимая, почему, – просто на звук и ощупь, потому что ощущались как родные. Имена, которые здесь, на земле праотцов, вдруг перестали быть просто сочетанием букв и раскрыли свое значение.

– Нету ли у тебя рядом кого-то, кто знает идиш? – спросила Дина у дочери. Может, помогли бы отыскать ту песню, которую тогда пел дед: «Прекрасная дева, она была как роза. А теперь растерзана и лежит на дороге…»

– А ты уверена, что он пел на идиш? – спросила дочь. – Может быть, на иврите?

– На иврите? Не думала никогда, но он ведь действительно знал иврит… Что же он мог петь?

– Подожди, я погуглю… Похоже на плач Иеремии: «…Как помрачил Господь во гневе Своем дщерь Сиона! с небес поверг на землю красу Израиля и не вспомнил о подножии ног Своих в день гнева Своего…»

– Дщерь Сиона?.. О ком это?

– Об Иерусалиме. Когда его разрушили. Ведь город на иврите – женского рода.

«О, если забуду тебя, Иерусалим!.. Не забывал дедушка, – подумала Дина. – Теперь и я помню».