Тетя Таня из Тель-Авива

I 

— Ну, что, ты вообще понимаешь, куда ты, приехал? – сердито спросила Астафьева тетя Таня и внимательно посмотрела на него, ожидая немедленного ответа на простой, казалось, вопрос. Вопрос был действительно несложный, и ответ, что смешно, лежал на поверхности. Астафьев знал прекрасно, как на него ответить, но вопрос, очевидно, был с каверзой. Никакого путного ответа не выходило, и в голове Астафьева царил полный беспорядок. Наконец, глубоко вздохнув, он ответил как можно увереннее: «Израиль» и посмотрел в свою очередь на тетю Таню. Судя по выражению ее лица, ответ ее явно не убедил. 

— В Израиль, ага. – сказала она с толикой иронии в голосе. – Понятно, что в Израиль, куда же еще. Ты вообще понимаешь, что это за место такое? 

Раздражение в голосе тети Тани явно ширилось. Астафьев не нашелся, что добавить, он посмотрел куда-то в окно, где легкие перистые облака пробегали по небу и хотелось полететь куда-то с ними и не отвечать больше ни на какие вопросы ни тети Тани, ни кого бы то ни было.

«Не знаю», — выдавил наконец Астафьев, и, правда, не зная, что ответить тете Тане. А откуда ему знать? Ему вообще всего ничего, 20 с небольшим, и он понятия не имеет, где оказался. Да-да, это чувство совершенного непонимания и опустошения пронзило его еще вчера, когда поздно ночью бело-голубенький самолет «Эль-Аль» приземлился в Аэропорту Бен-Гурион («Бен Гурион – это премьер-министр такой был» — вспомнил Астафьев, услышав диктора, отчеканивающего привычные каждому пассажирскому уху фразы о посадке). 

Астафьев неуверенными шагами, пройдя мимо очень красивой и подтянутой стюардессы, пожелавшей ему что-то на незнакомом языке, вышел из самолета, и в лицо ему ударил горячий, влажный воздух, такой непривычный в конце сентября. Он помнил, что потом долго ехал на автобусе, который силился найти нужный выход в огромном аэропорту, а пассажир, примостившийся рядом, разговаривал по телефону, объясняя некоей Маше, что посадка прошла хорошо. Астафьев вспомнил что-то важное и отправил маме сообщение. Пассажир тем временем закончил говорить с Машей, посмотрел на Астафьева и ободряюще подмигнул ему.

Затем он долго ходил по каким-то переходам аэропорта, не понимая, куда же ему идти и выспрашивая у других пассажиров дорогу, пока наконец не оказался на приеме у какого-то не очень приветливого чиновника в небольшой и душной комнатке. Тот долго ему что-то объяснял, рассказывал, советовал, спрашивал, не слишком выговаривая букву «р», а Астафьев, не совсем соображая, что происходит, тоже что-то ему рассказывал, объяснял и даже показывал документы, заботливо собранные мамой в папку цвета сухой соломы. Из этой папки очень сложно было что-то вытащить и уж совсем тяжело было засунуть все обратно, так что приходилось долго мучиться, чтобы совершить, казалось бы, такие простые вещи. И разговор этот с ночным чиновников в аэропорту «Бен Гурион» продолжался бы ещё, наверное, очень долго, но тут чиновник неожиданно отдал все документы Астафьеву и механически, уже заученным текстом, но донельзя уставшим голосом произнес, что все в порядке и через несколько дней ему следует обратиться туда-то, чтобы, как выразился чиновник, «поменять свой статус». «Следующий», также механически и устало позвал он следующего просителя. 

Потом Астафьев помнил, что он вышел из аэропорта, сел в такси, любезно предоставленное ему по такому случаю, которое покатило куда-то в ночь вместе с Астафьевым. Сидя на протертом пассажирском кресле, Астафьев вежливо поприветствовал водителя, произнеся единственное известное ему слово на иврите «шалом». Водитель, привыкший, видимо, уже ко всему на свете, никак не отреагировал. Ехали они относительно не долго, уже минут через 30, машина остановилась у дома необычной конструкции, на тонких ножках, с виду казавшихся такими неустойчивыми. Потом Аставьев помнил, как поприветствовал тетю Таню, вышедшую встречать его во двор с недовольным видом, тем же словом «шалом», но это тоже было встречено без особенного энтузиазма. «Мне рады», — подумал Астафьев, таща чемодан наверх по узкой лестнице. Справа и слева ему встречались одинаковые двери цвета коричневого кофе. 

Наконец, они добрели до двери на четвертом этаже и зашли в просторную прихожую с икеевской этажеркой и яркой люстрой. На полу, устав после тяжелого жаркого дня, спали многочисленные ботинки, дом был наполнен тишиной и непривычным после долгой дороги путешествием. Остальные события вчерашней ночи терялись во мраке. 

И вот теперь Астафьев сидел за широким икеевским столом в более-менее уютной гостиной.  Напротив сидела тетя Таня в красном джемпере с непонятной надписью на иврите (потом Аставьев узнал, что надпись означала «идите в ж…у»). В углу, на желтом икеевском кресле уютно свернулся толстый рыжий кот и с недоверием поглядывал на Астафьева. 

Разговор явно не клеился. Аставьев посмотрел на стакан с растворимым кофе, стоявший перед ним. Кофе уже начал остывать. Рядом на маленькой тарелке лежала еще не тронутая булочка. Перед этим тетя Таня угостила Астафьева яичницей, салатом, куриными сосисками (возможно, это было причиной недоверчивого взгляда кота) и очень вкусной штукой под названием «тхина», и на булочку сил у Астафьева не хватило.  

— Да, ты пока не понял, куда приехал, это точно. Ну, ничего, я, честно сказать, сама не понимаю, хоть и живу тут уже дай бог каждому, — сказала тетя Таня и посмотрела куда-то в потолок. Она, видимо, стала считать, сколько же лет она уже живет в Израиле, поскольку лицо ее напряглось, лоб наморщился, и по всему было видно, что она производит в голове какие-то сложные подсчеты.

— Да, чтоб тебя б…ь, — неожиданно прервала она свою калькуляцию, резко встала и подошла к окну. – Опять му…звон курит, ну ты посмотри. 

Тетя Таня, открыв ставень, стала кричать куда-то вправо на непонятном Астафьеву иврите. Иврит тети Тани был явно очень богат и полон емких выражений на все случаи жизни, так во всяком случае показалось со стороны Астафьеву. Кроме того, через некоторое время он обнаружил, что она, словно острую приправу, охотно добавляет в свою ивритскую речь еще и русские слова. Звучало все это крайне устрашающе. Так или иначе, но, накричавшись вволю, тетя Таня закрыла окно и победоносно сообщила, что сосед перестал курить. Она добавила еще пару слов, давая понять Астафьеву, что поведение этого соседа она не одобряет. «Еще раз закурит гаденыш, долго у меня слихот будет просить», — поделилась она своими планами с Астафьевым. 

Потом, словно смягчившись, она вдруг сказала ласково и немного грустно: «Ладно, Сережа, иди погуляй, посмотри город, а то ты его совсем не видел. Только осторожнее, а то ходят тут всякие». И она добавила ещё пару слов, чтобы Астафьев точно понял, кто же ходит по городу, и был осторожен.  

Астафьеву показалось это удивительным, что тетя Таня назвала его вдруг вот так просто по имени, хотя с момента его приезда предпочитала обходиться обычным «ты». Он послушно встал, поблагодарил за завтрак и пошел собираться. Выйти и осмотреться ему и, правда, хотелось. Подходя к комнате, которую ему любезно выделила тетя Таня, он вдруг услышал за спиной: «Да булку-то с собой возьми, а то с самолета ничего и не ел толком. Да и Светка тебя поди не кормила совсем». 

II 

Тетю Таню Астафьев видел всего раз в жизни много лет назад. Еще будучи совсем ребенком, он узнал, что у его мамы Светланы имеется сестра, которая уехала в Израиль еще до рождения Астафьева, и никто ее больше никогда не видел. Где находится этот Израиль он не знал, но слышал, что туда уезжают многие из окружения мамы. Тетя Роза, дядя Арон (они не были ему дядей и тетей, конечно же, но Астафьев их всегда так называл, когда те приходили в гости к маме поболтать и выпить красного вина из красивых фужеров) и много еще кто, всех разве упомнишь. Получается, что уехала и тетя Таня. Астафьев еще спрашивал маму о тете Тане, но та рассказывала о сестре с большой неохотой. «Наверное, мама скучает по тете Тане», — заключил Астафьев, и больше про тетю Таню не спрашивал. Но однажды зимним снежным днем та приехала навестить Светлану и Астафьева, которые ютились в небольшой квартире у метро «Сокол». 

Еще за несколько дней до этого мама изменилась, стала нервной и раздражительной и даже устроила Астафьеву настоящую взбучку за привычно полученную двойку по математике, чего раньше никогда не делала. Потом, уходя по делам, она сказала как бы между прочим Астафьеву, сидящему в кресле с томиком то ли «Детей капитана Гранта», то ли «Трех мушкетеров» еще из дедушкиного подписного издания: «А ты знаешь, тетя твоя приезжает на днях».

— Тетя? – переспросил Астафьев неуверенно. 

— Да, — сказала мама. – Она в Израиле живет, вот решила нас навестить. Во вторник приедет, ну, чтобы ты не удивлялся и волновался. 

Но все получилось как раз совсем наоборот. Астафьев стал ждать визит тети Тани и ко вторнику был уже очень взволнован. Весь день он смотрел в окно на заснеженные улицы февральской Москвы, высматривая, не подходит ли кто к дому. Светлана тоже была крайне взволнована. Тоже поглядывая в окно, она часто повторяла: «Ну, перестань беспокоиться, иди сядь куда-нибудь». 

В итоге визит не удался. Тетя Таня появилась как-то неожиданно, Астафьев явно не отследил ее приближение к подъезду. Просто вдруг раздался звонок в дверь и на пороге возникла незнакомая женщина. Войдя в квартиру, она повесила на вешалку запорошенное снегом пальто и странного вида шапку («Где ты такое взяла?» — поинтересовалась Светлана) и взглянула на хозяев своими глубокими темными глазами, весело рассмеявшись. В продолжение всего вечера тетя Таня вообще часто и размашисто хохотала, но она не показалась Астафьеву особенно симпатичной. Скорее самоуверенной и чересчур громкой, совершенно не похожей на свою сестру. Кроме того, не брезговала тетя Таня и разными нехорошими словами, которые в их доме не были в обиходе, а в речи тети Тани преобладали. Чувствовалось, что Светлане было сложно с ней говорить, беседы толком не получилось. 

Тетя Таня отказалась оставаться на ночь, говоря, что ее где-то ждут у друзей. Перед уходом, стоя в дверях и уже надевая толстые кожаные сапоги, которые должны были надежно защищать ее от московского холода, она подмигнула Астафьеву: «Ну, приезжай как-нибудь, я сейчас в Хайфе живу. Знаешь Хайфу?» Астафьев кивнул, хотя никакую Хайфу он не знал. Тетя Таня улыбнулась, неожиданно громко чихнула и вышла. На полу в коридоре остался талый снег с ее сапог, растекшийся лужей до самой двери. 

Больше Астафьев ее не видел. Судя по всему, Светлана с ней также связь не поддерживала. Иногда сидя на уроках и смотря в окно зимним днем, Астафьев вспоминал тетю Таню, думал о том, как она живет в Хайфе. Город он этот, конечно же, скоро нашел на карте. Там, как он узнал, было тепло, цвели сады, ведущие куда-то к бескрайнему морю и, казалось, никогда не заходило солнце. 

Но время шло, многое забылось. Тетя больше не появлялась в их жизни. Но несколько дней назад, когда промозглым беспокойным днем он приехал на старую квартиру на «Соколе»» и, войдя, услышал, как Светлана разговаривает по телефону, бормоча: «Да, привет,…да, я…мы действительно так давно не говорили…ты понимаешь…да, прости меня…он может у тебя побыть…это не надолго, ему только документы сделать…дада…Тель-Авив…хорошо…спасибо тебе, спасибо, я тебе так благодарна…да, билет у него есть…послезавтра он прилетит…» 

III 

Очень скоро Астафьев понял, что тетя Таня жила в не совсем обычном городе. Он проходил мимо вилл и садов, по сторонам невдалеке в небо вздымались небоскребы, по дорогам рядом с Астафьевым проносились дорогие машины, а по тротуарам проходили довольно дорого выглядевшие люди. Жизнь шла своим пестрым чередом, и Астафьев отчетливо увидел, что он не совсем вписывается в местную картинку. Он чувствовал, что она не принимает его, или он не принимает ее. 

Проходя квартал за кварталом, он изучал неизвестный город, который, казалось, никогда и не думал растерять этой, быть может, мнимой накидки лета, солнца и бесконечной радости. А вот Астафьев чувствовал, что уверенность он медленно теряет. Чувство страха и неуверенности, таившееся где-то в задворках души, вдруг ожило и стало требовать к себе внимания. 

Он вышел к морю, прошел немного по прибрежному променаду, сел на первую попавшуюся лавочку и стал смотреть на бесконечную лазурь. В лицо бил веселый средиземноморский бриз, словно пытаясь подбодрить Астафьева, но этого у него совсем не выходило. На душе было тяжело, несмотря на всё природное солнечно-морское торжество, на которое он глядел. 

Он стал присматриваться к людям, проходящим мимо лавочки. В основном это были девушки и парни, совсем молодые, его возраста, беззаботные, и Астафьеву стало совсем не по себе, потому что, пришло ему в голову, стать такими, как они, присоединиться к ним он никогда не сможет. Они тараторили что-то на непонятном ему языке, отчетливо слышался звук «Х», в ухе, как шмель, вибрировал звучный «Р». 

Он не помнил, как пришел домой к тете Тане. Помнил только, что, сильно проголодавшись, купил где-то питу с какими-то круглыми шариками, называвшимися «фалафель». Все это было залито той же серого вида штукой под названием тхина, которую он попробовал у тети Тани. В кармане оказались двадцать шекелей, которые надо было заплатить за фалафель, и Астафьев пытался вспомнить, где он их вообще взял. Стоя в очереди, довольно длинной, как ему показалось, Астафьев разглядывал купюру. С красноватого цвета потертой бумажки, поменявшей на своем веку ни один карман, на Астафьева пристально и с явной укоризной глядела довольно молодая барышня, которая, кажется, также вопрошала, зачем он сюда вообще приехал. Астафьев посмотрел на купюру и отдал ее продавцу фалафеля. 

— Ну, как погулял, посмотрел город? – спросила тетя Таня. Она поглядела на Астафьева и, не дождавшись ответа, продолжила:

 — Что это с тобой? Приуныл что ли? Да как же так можно, только ведь вышел!

Астафьев ничего не сказал, только присел на диван и обхватил голову руками. Какое-то черное отчаяние впилось в него. Тетя Таня стремительно подошла, и Астафьев уже ожидал, что та отвесит ему решительного тумака, но тетя Таня неожиданно подсела рядом и обняла его за плечи. Она стала что-то долго и длинно говорить, Астафьев сначала никак не мог понять, что именно, как будто она говорила на иврите или каком-то другом языке, а, может быть, на дикой смеси языков. Наконец через некоторое время смысл ее простых русских слов стал потихоньку доходить до него: 

 — Ну что ты расстроился, раскис, как барышня, как кисель какой, думаешь легко мне тут было, когда я приехала в 92-ом. Да вообще непросто. Ты знаешь, сколько я подъездов перемыла в Бат-Яме, Хайфе, Хадере, думала все, только полы и буду мыть, а ведь нет, как-то вот выправилась. Теперь вот квартира своя в Тель-Авиве, правда, машканту ещё хрен знает сколько платить, ну и пусть. Буду платить. Все сделаю, а выплачу. Вот, знаешь, лягу на пол, бывает, посмотрю на потолок и думаю, моё! Моя квартира! Никто не думал, а ведь моё! Сама приехала и все сделала. Никто ведь не помогал. Светка вот в Москве своей, думала, что дура я набитая, из ума выжила, что п..ц мне в Израиле-то в этом настанет, а ведь нет, смогла то все исправить. И язык этот выучила, абракадабру эту хренову. А ведь в начале мыла полы. А ты знаешь, каково оно, полы-то эти мыть. Придешь в подъезд где-нибудь в Бат-Яме, грязь, все загажено, наср…о, жара, воняет, спасу нет, начинаешь мыть, выходит бабка скукоженная и начинает орать на тебя, а ты даже не понимаешь, чего она хочет. А ей, видите ли, не нравится, как ты моешь. Мол, халтуришь. Давай перемывай, а то сейчас позвоню начальству твоему, вылетишь с работы, ни шекеля не увидишь больше. Или стая детей каких-нибудь выскочит и давай шастать взад-вперед. И опять все в грязище. Я им «леху ми по», а тут мамаша ихняя выходит и давай орать на меня… Ну вот, мыла полы, а теперь смотри, квартира. И где??!! В Тель-Авиве, да еще, считай, центр самый. Мерказ Ха-ир. Светка вот думает, дура я, в дурдом надо сдать меня на опыты, а я вон как сделала. Все преодолела, все вынесла. Сколько унижений было, сколько слез выплакала. Ведь полы мыла сначала. Бывало, придешь в Хайфе в подъезд, а тут бабка и дети сразу…

Астафьев почувствовал, что резко начинает терять смысл происходящего. Перед его глазами стали проноситься картины недавно увиденного: девушки с пляжа; самолет, садящийся в аэропорту; чиновник, читающий документы; продавец фалафеля, барашня с купюры, и тетя Таня, моющая полы, а потом  покупающая квартиру в Тель-Авиве. Он уже стал ощущать, как медленно теряет сознание, но вдруг тетя Таня прервала свой рассказ и воскликнула:

— Опять му…звон курит. Ну все, сейчас я ему задам шабат шалом. 

Она стремительно выбежала из квартиры, оставив дверь открытой, и помчалась вниз по лестнице. Вскоре Астафьев услышал крики снизу, кто-то очень громко ругался. Среди разного рода возгласов слышались вопли тети Тани на все еще не понятном, но уже не таком страшном иврите, которые она, как и ранее, обильно украшала русскими словами. Астафьев протер лицо руками. Ему вдруг почему-то стало лучше и уже не было так страшно ощущать себя в этом новом для себя мире одиноким и неприкаянным. Он посмотрел в окно. Небо постепенно темнело, готовясь уступить первенство надвигавшейся ночи. Астафьев вздохнул. Надо было уже собираться ко сну, чтобы хорошо отдохнуть, а назавтра попытаться прожить еще один день в незнакомой стране. Он встал и отправился в свою комнату искать в чемодане зубную щетку. Где-то на лестнице продолжали слышаться крики. Лаяла маленькая собака.