Сара

— Я Сара. Это мой сын Исаак. Мы Абрамовы.

Старуха замолчала, выпрямила спину и замерла на казенном стуле, как отзвеневшая струна, явно рассчитывая на произведенный эффект и от прозрачной аналогии с ветхозаветными персонажами, и от имени ребенка, нарочито произнесенного не так, как говорят на иврите.

Рядом с ней торжественно восседал русоволосый конопатый мальчишка лет пяти в съехавшей набок белой атласной кипе не по размеру его маленькой вихрастой головы.

Сотрудник министерства абсорбции продолжал равнодушно перебирать выложенные перед ним бумаги, пока внезапно сквозь гомон новых репатриантов не прорезался задорный голосок-колокольчик: 

-זות אמא שלי!

-אתה מדבר עבר’ת?

-כן!

-מי לימד אותך לדבר עברית? אמא?

-לא. אמא לא מדברת עברית. היא מדברת רוסית.

Исаак был доволен собой. Он украдкой взглянул на Сару, та сохраняла невозмутимый вид, но незаметно для окружающих, не глядя на него, взяла за руку и легонько пожала ее. Мальчик расцвел блаженной улыбкой.  Мама оценила, что он не нарушил своего обещания никому в аэропорту не выдавать, что она знает иврит.

«А теперь вспоминай русский язык! Отрабатывай свои тридцать сребреников, чертов диссидент!» — Сара смерила удивленного клерка презрительным взглядом, редким для вновь прибывших граждан Израиля.

Стоя на стоянке такси в Бен Гурионе, Сара пыталась сориентироваться по сторонам света, чтобы определить, где находится Хеврон и могила праматери, имя которой она носила, а Исаак, сидя на своем маленьком чемоданчике, увлеченно листал детскую книжку на иврите, подаренную ему, вопреки отказам матери, расчувствовавшимися добрыми женщинами из Сохнута. 

 

                                                           ***

В довоенные годы в Днепропетровске мало кто не слышал об Анатолии и Розе Левитиных – образцовой семье партийцев-большевиков. Их часто ставили в пример беззаветного служения делу пролетарской революции, которое стремительно превращалось в дело Ленина, а еще больше – Сталина. Но гораздо чаще, прямо за спиной, их проклинали за принципиальность, переродившуюся в беспощадность к врагам генеральной линии партии, за беззаветную веру в коммунистические идеалы, переросшую в слепой фанатизм, и, конечно, за принадлежность к еврейскому племени. Несмотря на это, им, немногим из подобных, удалось выжить в страшном пожаре Большого террора, наверное, потому, что исключительно из соображений партийной дисциплины и ненависти к классовому врагу Роза Самуиловна, работавшая в советских органах, виртуозно жонглируя трескучей марксистско-ленинской фразеологией, непрестанно строчила доносы и направляла в НКВД и прокуратуру, где быстро продвигался по служебной лестнице Анатолий Хаимович, и, во многом, благодаря бдительности верной спутницы жизни, денно и нощно увесистыми пачками утверждал расстрельные дела. Но, все же, в редких перерывах между ответственными партийными поручениями, на заре тридцатых годов прошлого века, Левитиным удалось зачать, родить и начать воспитывать в духе преданности вождям пролетариата дочь Сару. 

Девочка долго понятия не имела, что она еврейка, хотя слова «жиды пархатые» в адрес родителей слышала часто, но относила их просто к злобным непристойным ругательствам, которыми недобитые пособники буржуазии пытались оскорбить всех честных коммунистов. Более того, ее имя отец расшифровал ей как «Советская Республика» и она свято в это верила, как в скорую победу коммунизма.

Вскоре после начала войны стало понятно, что немцы быстро дойдут до Днепра и в городе началась эвакуация. Отец Сары, хорошо знакомый с Мехлисом, уже был направлен в распоряжение Главного политуправления Красной Армии, а мать, которая работала в Ленинском райисполкоме, отправила ее вместе со своей сестрой и ее детьми в Орск, а потом, благодаря связям Левитина, они оказались в Ташкенте. Еще по пути в Среднюю Азию тетка, до смерти боявшаяся своего зятя, под страшным секретом поведала племяннице, что, может быть, она и названа в честь Советской, Господи помилуй, Республики, но, вообще-то, Сара – это имя прародительницы еврейского народа, к которому она целиком и полностью относится как по отцу, так и по матери, и более того, обеих ее бабок тоже звали Сарами, а уж они-то точно родились еще до эпохи исторического материализма. 

Ташкент перевернул детское сознание. Там Сара научилась бороться, и не за светлое будущее трудового народа, к чему готовили ее родители, а за выживание, причем, чаще всего, сражаться приходилось с этим самым простым народом: с нахальными тетками, которые норовили выпихнуть худенькую длинноносую девочку из очереди за хлебом; с беспризорниками, несколько раз пытавшимися отобрать у нее карточки; с соседями по коммунальной кухне за свои же продукты и кастрюли. И ото всех них она слышала злобное шипение: «жидовское отродье». Так в нее вколачивали национальное, и выколачивали интернациональное самосознание. В Ташкенте она впервые встретила соплеменников, которые не скрывали от других своих корней и продолжали, хоть и осторожно, чтить заповеди и традиции — бухарских евреев. Но они казались ей выходцами из восточных сказок – степенными, таинственными, умудренными неведомыми ей пока знаниями, но не настоящими. Реальная же жизнь на сказку похожа не была. 

Вернувшись в родной город девушкой, высокой, немного нескладной, но привлекающей едва приторной красотой, которую будто вдохнул в нее Восток, Сара уже имела внутри тот самый пресловутый железный стержень, помогавший ей справляться со всеми бедами и напастями. По приезду она узнала то, о чем догадывалась, но во что не хотела верить, ведь вестей от матери не было все долгие годы войны, — фашисты расстреляли Розу Левитину в первый день оккупации. Об этом ей сообщил отец – он тоже вернулся в Днепропетровск и уже получил назначение прокурором области.

Окончив школу с золотой медалью, Сара Левитина сразу стала студенткой, несмотря на национальность, но благодаря фамилии отца, хоть и еврейской, но достаточно известной, чтобы открыть двери исторического факультета МГУ. Там она познакомилась со старшекурсником – Мишей Абрамовым. Москвич, фронтовик, богатырь и умница. За ним половина девчонок университета бегали как цирковые собачонки, а он сразу приметил черноволосую красавицу со строгими карими глазами и упрямо поджатыми бледными губами. После недолгих ухаживаний Абрамов сделал ей предложение. Сара, в отличие от него, не была влюблена без памяти, но Миша ей нравился, она согласилась, и после второго курса поехала домой к отцу, как это старомодно не звучало, за благословением.

Анатолий Хаимович был уже тяжело болен, но как старый большевик твердо решил не покидать порученный партией ответственный пост до самого конца.

Душной июльской ночью Сара проснулась от непрекращающегося надрывного кашля отца. Она встала и пошла к нему в кабинет. Товарищ прокурор, или то, что от него осталось, сидел под зеленой лампой за столом, заваленным бумагами. Густой дым от папирос скрывал все кроме крючковатого носа, вцепившегося в него пенсне с треснутым стеклом, и дрожащей левой руки, высекающей смертоносные резолюции на правом верхнем углу каждого листа в кипе документов с советским гербом в шапке. 

— Ты бы хоть курил поменьше.

— Папироса – партийный товарищ. Под пыткой не предам. А ты чего не спишь, дочка, замужество обдумываешь? Правильно. Как, ты говоришь, его фамилия?

— Абрамов.

— Хорошо.

— Что значит хорошо, папа? – Дочь приподняла брови. 

— А то и значит, мейделе. Дас из зэир гут.

Тут уж Сара просто раскрыла рот от удивления. Она поняла, что это идиш, ведь тетка иногда непроизвольно вставляла в свою речь фразы на этом странном, похожем на немецкий, языке. Но от отца она никогда не слышала ничего подобного. Левитин же, борясь с приступом кашля, отложил бумаги и заговорил быстро-быстро, то ли стараясь наверстать упущенное и высказать недосказанное, то ли боясь того, что через секунду он сам заставит себя замолчать:

— Сара, дочь Фарры, наша праматерь, вышла замуж за Авраама – нашего родоначальника… так сказано в Торе – нашей священной книге, — даже говоря эти слова Левитин не мог позволить себе сказать «еврейский», прикрываясь эвфемизмом «наш» — Я знаю, я ведь сам Терах, а это тот же Фарра… я хедер в Одессе закончил… а ты ведь в честь нашей прародительницы названа… и бабушка, и мама твоя так хотели… и вот, — он вскочил из кресла, почти подбежал к книжному шкафу с собраниями сочинений классиков марксизма-ленинизма и, выбрасывая прямо на пол том за томом Ленина, извлек оттуда странный девятирогий канделябр – Вот, держи, береги… это Фельдманов, семьи матери твоей… она серебряная, не смотри, что потертая.. это Мотря, сука, песком ее терла маме назло… и когда родите с Абрамовым сына, искупите грехи мои… мальчика Исааком назовите, ему передайте!

Только после скорой смерти отца Сара узнала от тети, что фамильная реликвия – это ханукия, а добрая тетя Мотря – их домработница, которая ее растила, не только мелко мстила матери, портя серебро, но и в первый день оккупации города бежала за немцами и кричала, что знает где живет жидовка и коммунистка, а когда Розу расстреляли, перевезла из села в квартиру Левитиных всю свою семью. Только отец, вернувшийся в город после освобождения, стер их всех под корень в лагерную пыль.

Абрамов и Сара поженились. У них родилась девочка, которую назвали простым русским именем Таня. Мише, который вступил в ВКПб еще на фронте, прочили блестящую партийную карьеру, но он избрал научную стезю, причем выбрал для исследований тему вроде бы идеологически верную, но удаленную от современных событий – рабочее движение в России в последней четверти девятнадцатого века. Это оказалось абсолютно правильным решением. Впоследствии Михаил Петрович Абрамов станет академиком, лауреатом Ленинской премии, депутатом Верховного Совета и членом ЦК КПСС.

А в начале пятидесятых, когда весь советский народ, как сводки с фронта, впитывал в себя сообщения о «деле врачей» и боролся с «безродными космополитами», старший научный сотрудник Института Маркса – Энгельса – Ленина при ЦК партии Абрамов, который прошел фронтовыми дорогами от Белгорода до Берлина, не на шутку испугался за свою молодую жену.

Одной из морозных январских ночей пятьдесят третьего года, когда москвичи со страхом вслушивались в тихий скрип шин проезжающих по заснеженным улицам машин, Миша в постели плотнее придвинулся к жене и впился губами в ее ухо. Сара было подумала, что пришло время выполнить предсмертную просьбу отца и зачать-таки Исаака, но вместо этого услышала сдавленный, свистящий и сначала неразборчивый шепот мужа:

— Ты знаешшшь… сейчассс… время такое опасссное… может, ты бы подумала, Кролик, — так он стал называть супругу с недавних пор, особенно на людях, —  и того, может быть, на всякий случай, без обид, ты не подумай, я очень даже… исключительно в мерах безопасности… имя бы ты сменила, что ли… ну хоть бы на Свету…

Последние слова этого испуганного извиняющегося шипения Сара расслышала очень четко и взвилась на скромном супружеском ложе:

— Черта лысого тебе яйцо! – откуда в ее лексиконе взялось это странное ругательство не помнила даже она сама, но Миша прекрасно знал, услышав его, все, «аллес капут» — Слышишь ты, Удав! Можешь меня проглотить или поменять на какую-то Свету, если боишься, что я у тебя еврейка, а имя – не смей! Не ты и не товарищ Сталин мне его дали, не вам его менять!

Товарищ Сталин умер через два месяца и опасность миновала, но Миша Абрамов, который с первой их встречи преданно любил свою жену, с тех самых дней зауважал ее больше своего комбата и никогда больше не называл Кроликом, а это чего-то да стоило!

Та самая ночь стала переломной и для Сары. Теперь она не сомневалась, что отдала бы жизнь за дочь и за… свое советское еврейство. Именно советское. Недавно созданное государство Израиль она не принимала не потому, что СССР перестал поддерживать его, а потом надолго разорвал с ним дипломатические отношения, а потому что считала – место еврея там, где могилы его родителей. Сионисты, оставившие Старый Свет ради Земли обетованной, стали для Сары предателями памяти миллионов тех, кого обезумевшая Европа сначала травила, потом сгоняла в гетто, а затем сжигала в печах концентрационных лагерей. Критике сионизма она и посвятила свои научные работы. Это не было для нее данью моде или способом приспособиться к окружающей действительности. Как еврейка и как ученый она честно стремилась доказать вред сионизма для европейских и, конечно, советских евреев. Сара, не знавшая в детстве ни идиша, ни иврита, овладела ими почти в совершенстве, чтобы быть ближе к первоисточникам, насколько это было возможно в Советском Союзе. Абрамова пыталась фундаментально обосновать свое отрицание идеологии сионизма и за это ее ценили и поощряли партийные кураторы. Но она отчаянно противилась излишнему идеологическому давлению на научную деятельность. Это делало ее неудобной и раздражало высокие инстанции, но ее непотопляемый Абрамов, так неожиданно поднявшийся до вершин советской иерархии со временем стал надежной защитой и опорой. Он и рекомендовал свою Сару в Антисионистский комитет советской общественности. Те годы стали для Сары Тераховны Абрамовой не просто вершиной ее карьеры, а доказательством правильности избранного жизненного пути.

А потом все рухнуло. Перестройка открыла евреям дорогу в Израиль. Сотни и сотни тысяч советских людей ринулись туда, где все было по-другому. Очень многие осознанно возвращались на историческую родину. Многие стремились к свободе от режима, некоторые – к свободе от всех и от всего. Но большинство, как обычные иммигранты, просто отправлялись в неизвестность в поисках лучшей доли. 

Решила влиться в этот поток и Таня Абрамова. Точнее, попытался решить за нее ее муж – бывший фарцовщик, а теперь предприниматель Вадик Свиридов. Таня всегда жила в густой тени безграничной заботы родителей. Не покидая ее, она вышла замуж за советского мажора, сына заместителя председателя Мосгориспокома, и родила родителям внучку Светланку. Вадик же бредил свободой конкуренции, ему осточертел совок, папаша и жена. Но национальность ее матери открывала ему светлые перспективы в мире молодого ближневосточного капитализма.

—  Если ты не против того, чтобы он тебя использовал, я против того чтобы он воспользовался моим именем ради того, с чем я всю жизнь боролась! – заявила Сара дочери. Сработали отцовские гены и наскребая последние, на глазах рушившиеся связи, ей титаническими усилиями удалось подставить зятя по-крупному и сдать комитетчикам. Вадик сел. Они с Таней развелись. Дочь и внучка остались в Союзе. Это стало последней победой Сары на излете советской эпохи.   

Жизнь стала расставлять жирные точки на телеграфной ленте жизни Сары Абрамовой. Скончался Миша. Ликвидировали Антисионистский комитет. Вышла на пенсию. Внучка ударилась в индуизм и отправилась в какой-то ашрам в Индии. Сара порвала с ней всякие связи, хотя Таня в тайне от матери иногда связывалась с дочерью. Смертельно заболела Таня. Незадолго до смерти она шепнула матери:

— Светланка недавно родила. Спасибо тебе, мамочка, ты всегда обо мне заботилась, но всегда хотела мальчика – Исаака своего Богом обещанного. Вот и дождалась, как Сара библейская. Светланке он не нужен. Пропадет ведь ребенок. Забери его. Знаю, просить тебя не надо, ты этого хочешь больше, чем я. Это тебе мой подарок прощальный.

Второй раз за долгую жизнь Сары шепот прогремел громче грома небесного. Но закатное небо ее жизни словно расчистилось от туч. Она, убежденная атеистка знала, что этот мальчик был дарован ей не Богом, а непутевой внучкой и ее американским дружком по ашраму, то ли Биллом, то ли Бобом. А если и есть что-то на том свете, то скорее уж старый прокурор Левитин, горящий вечным пламенем в аду, выклянчил у чертей сыночка для дочери, в надежде, что спишется ему хотя бы один грех из тысяч им совершенных. Ведь только нечистая сила могла выдумать столько препятствий на пути к заветной цели, но Сару было уже не остановить. Давно умерли старшие друзья по Антисионистскому комитету: генерал Драгунский, который когда-то ради нее обещал танковым орудием пробить стены Кремля, если понадобится, Ангелина Иосифовна Степанова, от голоса которой эти стены дрожали, но на счастье жива была хорошая приятельница Лина Быстрицкая – незабываемая Аксинья, перед которой до сей поры открывались практически любые двери.

Сара уже бывала в Индии в составе какой-то советской делегации и тогда, как и сейчас, несмотря на всякие там «хинди руси бхай бхай» с ее лица не сходило плохо скрываемое выражение брезгливости и недоумения, зачем люди так живут. Внучка вызывала те же чувства, особенно после того, как назвала цену вопроса за подпись на документах об отказе от ребенка. Старуха потом столько раз еще слышала эти вечные, как человеческая жадность, слова и в Индии, и в Америке, и в России, что пришла к выводу: напрасно она грешила на индусов, а род человеческий неисправим.

И вот она сидит за столом в своей большой, но несуразной академической квартире в самом сердце Москвы, перед ней лежит свидетельство, в котором черным по белому написано, что она Сара Тераховна Абрамова является матерью Исаака Авраамовича Абрамова, а этот самый Исаак носится вокруг стола и, не умея еще как следует останавливаться в нужный момент, вместо тормоза использует широкую мамину юбку.

Пройдет еще несколько лет, и Сара, отбросив долгое прошлое, глядя в короткое будущее, окончательно решит, что принять ее в себя должна хоть и обетованная, но чужая земля, которая станет для Исаака родной. Теперь она точно знала, что место еврея не там, где могилы его родителей, а там, где будет лучше его детям.

Казалось, что в ее возрасте, Сара уже ничего не боялась, но увидев себя в огромном зеркале в гостиной, повидавшем на своем веку почти всех советских знаменитостей, она не могла избавиться от волнения перед посещением израильского консульства по двум основным причинам: что ей припомнят прошлое по Антисионистскому комитету, и что ее примут там за чудесным образом воскресшую Голду Меир. Но все обошлось, хотя пару раз допытливый консул серьезно рисковал узнать много нового об анатомическом строении черта лысого.

                                                           ***    

 

Первые два месяца в Израиле у Сары было много непривычных забот и самыми главными были обустройство нового дома, поиск приличного детского сада для Исаака и упорная борьба со словом «савта», которым ее награждали все, кто видел их вместе с сыном.

В необычно теплый для конца декабря погожий день, утомленная бесконечными хлопотами после переезда, Сара позволила себе вызвать медсестру, чтобы сделать укол не по острой необходимости, а, скорее, для профилактики и поддержания сил. Когда дверь за ней закрылась, притихший Исаак серьезно посмотрел на маму и после долго молчания спросил: 

— Има, а ты не умрешь?

— Черта лысого тебе яйцо! Ты читал о праматери Саре?

— Читал.

— Сколько лет она прожила?

— Сто двадцать семь.

— Вот. И я столько же проживу, а может еще и больше, если ты не будешь задавать мне таких глупых вопросов.

Исаак заметно повеселел и даже согласился ненадолго пойти поиграть в свою комнату один, хотя сегодня не отступал от матери ни на шаг. 

Когда он вернулся, Сара, загадочно улыбаясь, старалась закрыть собой стол, но юркий мальчишка, уже обошел ее с фланга.  Исаак начал рассовывать по карманам приготовленные для него монеты, одновременно надкусывая суфганию, и кричать:

— חנוכה שמח, אמא!

Вдруг он остановился и удивленно выдохнул:

— Это же наша старая ханукия! Ты привезла ее сюда?

— Конечно, ведь она волшебная! Давай зажигать первую свечу, сынок!