О моей семье

Наверное, дня не проходит, чтобы я не вспомнила о своих дорогих родителях. Очень тяжелые времена им достались. Родом были из Черкасс. Жили они в одном дворе. И поженились совсем молодыми.

Папа был не очень образованным. Жил и рос с младшими братьями в детдоме. Отца моего папы, то есть моего дедушку, расстреляли бандиты, гуляющие по Украине, прямо на глазах у детей и жены в 1918 году. Папе тогда было всего пять лет. Папа был очень мастеровым и всю жизнь проработал столяром. Когда в Ленинграде организовали набор мебельщиков-столяров, отца направили туда работать. Он устроился на мебельную фабрику. Это было в 1933 году. Когда отец получил комнату, к нему приехала мама. И в 1935 году родился мой старший брат Пётр.

Далее из воспоминаний моей дорогой мамочки Креймер Беллы Давыдовны. 

Я чувствую себя бессильной описать то, что видели мои глаза. Сколько лет прошло, а в памяти не улеглось, не стерлось, не забылось страшное время — блокада.

Яркие воспоминания. Трагические и страшные дни во время войны. Жуткие переживания в ожидании лучшего. Все годы до войны жили в Ленинграде, жили весело и красиво. Часто бывали в театрах, на концертах, слушали Утесова и других. Муж каждую зиму отдыхал в доме отдыха, а летом мы ездили на Украину к родителям в родной город Черкассы. Родители принимали нас всей душой: ходили купаться на Днепр, кушали фрукты, наслаждались прекрасной природой.

10 мая у нас родилась девочка Маечка. Шел 1941 год. Сыну Петеньке исполнилось 6 лет. 30 июня мужа взяли на военные сборы на один месяц. Он мне говорит: «Ребёнок подрастёт пока», а ребёнку всего месяц. Девочка как куколка. У меня было предчувствие, что расстаёмся надолго. И мы не виделись целых два года. Невыносимая горечь разлуки с мужем…

Было воскресенье, 22 июня. Стояла расчудесная погода. Я быстренько вынесла всю зимнюю одежду, аккуратно развесила на веревке. Собрала детей. Петенька взял мяч с собой, Маечка одета в белоснежное платьице. Сама оделась празднично. Напротив, нашего дома был небольшой садик. Оттуда всегда доносились детские голоса. И в этот день там гуляли в основном бабушки с внуками. Смех детворы радовал сердце. Я села на скамейку, которая обхватывала огромное дерево.

Вдруг я слышу позади себя странный разговор: «Война с немцами». Эти слова повторялись ещё и ещё. Мне стало жутко. Я чуть ребёнка не выронила из рук. Народ из садика стал исчезать, и вместе с ним — радость. Все побежали по магазинам, запасаясь продуктами. Вскоре продукты исчезли, и ввели хлебные карточки. Рабочие получали 250 граммов хлеба, иждивенцы, дети и служащие — 125 граммов.

Я работала старшим бухгалтером на мебельной фабрике №3. Мы жили рядом. Мой муж работал столяром на этой же фабрике. Он был одним из первых стахановцев, имел поощрения, грамоты, подарки на каждый праздник. Он много делал рациональных предложений, ездил в Москву передавать опыт. И вот на наш прекрасный город обрушилась война. Кто-то успел эвакуироваться в первые дни. А с маленькими детьми, один из которых грудной, не имея родных, уехать было невозможно. Оставалось жить, работать, существовать под бомбёжками.

С диким воем налетали немецкие самолёты и обрушивали на мирный город чудовищные бомбовые удары. Завязывались воздушные бои, только и слышно было: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» В ушах звенели эти слова. Люди бежали в бомбоубежища. Вскоре по радио объявляли отбой, а через десять минут тревога звучала снова. Иногда приходилось находиться в бомбоубежище по пять-шесть часов.

Однажды видела женщину, потерявшую рассудок. Она выбежала из бомбоубежища, а от её дома не осталось камня на камне. Погибли её двое детей. Кошмар и ужас. Воздушные тревоги изматывали нервы.

Осенью, когда на полях убрали овощи, мы с детьми ходили собирать листья от капусты и кочерыжки по нашему Кондратьевскому проспекту. Маленькая дочурка на руках, а сын помогал тащить мешок. Кочерыжки мы жарили на пустой сковородке, а листья засаливала я в стеклянной банке, которая раньше стояла без надобности.

Но вот пришло горе в нашу семью. Заболела наша дочурка менингитом. Она болела несколько дней и умерла. Сердце разрывалось от горя и печали. Брат мужа и его жена помогли мне её похоронить. Мне было невыносимо жаль это маленькое солнышко. Смерть ребёнка потрясла меня. Я оставила работу бухгалтера и пошла работать в цех, чтобы получать 250 граммов хлеба.

Вскоре мебельная фабрика перестала существовать. Её переоборудовали в «Префронтовую» лыжную мастерскую. Город стал неузнаваемым. Трамваи давно не ходили, стояли, где попало. Немцы бомбили город день и ночь. Бросали с самолётов листовки: «Доедайте бобы и готовьте гробы».

Наступила лютая зима. Люди возили на санках трупы родных. Жили без топлива, без воды, с мизерным куском хлеба. Петенька замерзал. Я укутывала его во всё, что было. Вода и чернила замерзали. Многие жили по 3-4 семьи в одной комнате. Дрова брали кто где мог. Разрешалось ломать заборы. Хлеб съедали и ждали завтрашнего дня.

Весной 1942 года по радио объявили, что немного прибавили хлеба. Я устроила Петеньку в садик, где его кормили. Однажды он принёс мне конфетку, спрятанную в кармане. Хотя выносить еду запрещали.

Летом 1942 года семьи с детьми начали эвакуировать. Нам предстояло уехать. Дорога была трудной. Мы добрались до Ладожского озера, затем нас переправили через него. В городе Янаул, Башкирия, окончилось наше испытание блокадой. Здесь не надо было затемнять окна, не было воздушных тревог. Впереди начиналась новая глава нашей жизни…

Когда мама с братом Петей поселились в Янауле, туда приехал мой папа после ранения. Папа проезжал на излечении в госпитале в городе Сокол в Вологодской области. Первое письмо мама получила уже в Янауле, но папа на конверте вывел обратный адрес – город Орел. Мама по этому адресу отправила письмо, но письмо вернули, перечеркнув красным карандашом конверт.

Через много-много лет я рассказывала папе с мамой, что подобная история произошла с моим любимым Шолом-Алейхемом. Вместо того, чтобы написать «Встречайте, еду в Ровно», он написал «Встречайте, еду прямо».

Приезжает мой папа после тяжелого ранения и контузии в Янаул. Подходит к домику, где мама жила в сессии. В маленькой комнатке. Первое, что папа увидел, его родной, маленький, худенький сынишка, выковыривает камушки из тротуара щепочкой. Эти камушки были первыми игрушками после страшной блокады. Папа, извините, что не назвал до сих пор его имени. Креймер Израиль Мордухович.

Тихонько позвал сынишку: «Петя». Он встал, посмотрел на незнакомого дядю. Не узнал папу и попятился. Но папа подхватил его, стал целовать. Они не виделись два года. Папа привез с собой продукты. Конечно, хлеб, консервы и настоящий чай. Комковой сахар. Как говорится, пир горой. Несколько дней папа побыл с семьей и снова на Ленинградский фронт.

Кстати, мама очень тепло отзывалась об башкирах. Соседи дали кое-какое постельное белье и вещи детские для брата. Помогали приносить воду с колонки и поддерживали маму, видя, какая она исхудавшая. Сохранилось одно мамино письмо отцу на фронт. Написано было 18 марта 42 года. Сейчас это письмо хранится в музее в Тель Авиве. Одну строчку цензура вырезала и поставила печать «Проверено цензурой». Мама эту строчку и так помнила: «От голода я стала страшная, как скелет».

Мамины родители эвакуировались в Узбекистан. А папины родные, его мама, отчим и родная сестра по матери – в Омск, они поселились в бараках, построенных давным-давно омским мясокомбинатом. И вот Лиза, это младшая папина сестра, написала маме, чтобы она тоже приезжала в Омск. Вместе легче будет переносить тяжелое военное лихолетие. Но мама ответила, что нет сил перенести такую длинную дорогу с 7-летним ребенком на руках. Тогда Лиза, будучи сама еще ребенком, а ей было всего 17 лет, поехала за мамой и помогла перебраться в Омск. Её выражение на долгие времена: «Пусть холодно, голодно, но нет воя снарядов, нет воздушной тревоги и бомбежек».

Папу списали с фронта после второго тяжелого ранения и назначили инвалидность. Маме дали комнату в третьем бараке. Она устроилась бухгалтером на мясокомбинат. Кроме зарплаты, ей выдавали какие-то кости и перец с горошком. Его можно было выменять на яички. Папа получил две медали на фронте: «За боевые заслуги» и «За отвагу». И нашивки за ранения. У мамы была медаль «За оборону Ленинграда». Папа устроился на работу преподавателем в ФЗО. Кто не знает, это фабрично-заводское обучение, где обучали подростков разным рабочим специальностям. Папа конкретно обучал столярному делу. Он в 14 лет уже работал в Черкассах в мастерской по изготовлению сначала клеток для кроликов, а потом табуреток.

У Лизы в 45-м году была свадьба. Она работала в госпитале санитаркой и познакомилась там с военным Мишей. Он был старше на 7 лет, с пышной рыжей шевелюрой, а родом тоже с Украины и из Днепропетровска. Как раз где-то за месяц до моего рождения у Миши с Лизой была назначена свадьба. Лиза пришла приглашать маму на свадьбу, но мама отказалась. Она через месяц должна была родить меня. «Не пойду же я к твоим гостям с таким животом», – так мама объяснила свой отказ. Лиза обняла маму и заплакала. Мама прижалась к Лизе: «Глупенькая, что ты плачешь? Через год сама родишь». Так и вышло. В ноябре 45-го года родился я, а в ноябре 46-го года у Лизы родилась дочка Рая, моя двоюродная сестра.

Через два года Миша с Лизой, Рая и родители Лизы уехали в Днепропетровск. А мамины родители вернулись из Узбекистана в свои родные Черкассы. Наши бараки находились на площади имени Третьего интернационала. Потом эту площадь переименовали в улицу имени Котовского.

Когда мама меня родила, она оставила работу. Молока у неё своего не было. И кормили меня, как тогда выражались, искусственно. Это, наверное, в послевоенных условиях было непросто. Но навалились и другие неприятности. Нас стали выселять из бараков. «Бараки-то мясокомбинатовские, а из вас никто там не работает».

Так мы доросли до школы. В 1952 году нас было четверо друзей, и мы пошли во вторую мужскую школу Западно-Сибирской железной дороги. Так началась новая глава нашей жизни