Двенадцать букв

При входе в детский сад детей встречал большой портрет маленького Ленина и Маша точно знала, что ее национальность — «советская девочка».

Имя у нее было подходящим: Маш в группе насчитывалось четыре, столько же Наташ и только Лен — на одну больше.

Отчество, хоть и звучало непривычно для среднерусской полосы, возражений не вызывало. К детям по отчеству не обращались, а Машиного папу в городке знали под адаптивной версией имени библейского прародителя.

А вот к фамилии вопросы имелись. Мало того, что она состояла из двенадцати букв, так еще и сочетала подряд три согласных и мягкий знак, не оставляя шансов ни произнести, ни написать ее без ошибок. И за эти сложности Маше всегда было неловко.

Потому она с готовностью отзывалась на любую абракадабру на букву «Ф», скомкано невнятную середину и выплюнутое в конце «штейн». Иногда Маша замечала, что от ее фамилии лицо у взрослых некоторым образом менялось, но девочкой она была смышленой и понимала, что дело — в труднопроизносимости.

В общем фамилия Маше не нравилась.

Досталась она ей, разумеется, от папы. Он был, по Машиному объективному мнению, совершенно замечательным: рыжим, умным и веселым. Однако фамилия намекала на изъян. Так же на него указывала мама, в редкие моменты супружеских разногласий, восклицавшая:

— Ну-ка! Прекрати свои еврейские штучки!  Папа, обычно за словом в карман не лезший, и не на ровном месте  в себе уверенный, почему-то сразу сникал и прекращал.

Что такое «еврейские штучки» Маша не знала, спросить не решалась, а потом уж было  не у кого. Однако упоминание неведомых, но явно неприятных евреев бросало тень и на папу и на фамилию.

А потому, выскочив замуж в ранней юности, она с облегчением сменила сомнительные двенадцать букв на лаконичное ….ова.

С годами и под влиянием исторических событий Машин конструкт «советской девочки» истлел и рассыпался.

Тогда она стала собирать свою новую идентичность из толстых книг, старых архивов, обрывочных воспоминаний, кусочков судеб и выцветших фотографий.

Появилась привычка наблюдать реакции собеседников, представляясь по имени-отчеству.

А про двенадцать букв она не то, чтобы забыла, но в бурлящей повседневности они казались бледным миражом в далеком прошлом.

Но недавно Маша и двенадцать букв снова встретились. Маленькое путешествие в старинный европейский город привело ее на разноцветные улочки еврейского квартала. Увлеченный гид-краевед упомянул мимоходом, как и когда здешних евреев нарекали фамилиями.

И дальше клубочек покатился сам: стало очевидно, что сложной фамилией обзавелись ее далекие предки где-то в этих местах, что смысл ее — красивый и жизнеутверждающий, а  благозвучность и респектабельность ее была, наверняка, оплачена немалой суммой.

На следующий день Маша пришла одна. Скользила по лоснящейся брусчатке, рассматривала домики с рассохшимися ставнями, сидела на лавочке у старой синагоги и даже забрела на кладбище. Она раскладывала камешки к маццевам* и вглядывалась в вытесанные надписи.

— Может это вот тот самый завиток «פ»…или тот? — гадала Маша.

И чувства у нее были разные: с одной стороны, вроде как семейное наследство промотала.

А с другой — будто клад нашла, и  разгадала, наконец, свои красивые двенадцати букв.

———————————————————

* Маццева — Еврейский могильный памятник в виде стоячего камня. 

По еврейской традиции , чтобы почтить память умершего, на могилу кладут небольшие камни