История моего отца

Boeing  737 Международных авиалиний Украины 27 апреля приземлился в аэропорту «Бен-Гурион». На борту находилось более 200 репатриантов, среди которых 50 колясочников. Еще месяц назад рейсы из Кишинева в Тель-Авив проходили каждый день. Теперь – раз в неделю. Очередной Великий Исход иссякал…

Смуглянки стюардессы, тепло улыбаясь, прощались с пассажирами, двигавшимися медленным потоком: «До побачення! На все добре!»

Когда еще теперь услышим живую украинскую речь?

В аэропорту необходимые процедуры идентификации – и вот уже очаровательная израильтянка вручает каждому красную розу, небольшой подарок и приветствует:  «С возвращением на родную землю!»

Затем – выдача первых документов, наличных, легкий перекус, и мы отправляемся в те города, которые выбрали  заранее. За окном комфортабельного автобуса бурлящая жизнь Израиля, сумевшего добиться своего благополучия в не менее тяжелых условиях, чем Украина.

Наконец, мы в гостинице. На глаза попадается объявление, приветствующее новых репатриантов. А ниже – специальная просьба для тех, кто из Украины —  спокойно относиться к воздушной тревоге: 27 и 28 апреля по всему Израилю будет звучать двухминутная сирена в связи с Днем Катастрофы и героизма. Он отмечается 27 Нисана и в этом году припал как раз на день нашего приезда.

 

Историю своего отца я знал, конечно, с детских лет. Правда, со слов матери. Батя о войне (тем более, о побеге из-под расстрела) не рассказывал никогда. 

Осенью 1941 года он ушел на фронт. Под Святогорском наша армия попала в окружение. Пленных погнали в огромный лагерь под Лозовой. Отдельный сектор в нем занимали арестованные евреи. Отец  увидел, как к ним относятся немцы, и понял, что случится с ним, если узнают о его национальности.

К счастью, военнопленных тогда охраняли не так строго, и ему удалось уйти. Он вернулся в Дружковку: к жене и годовалой дочери, в дом тестя и его большой семьи.

Дружковка была уже под немцами. Правда, первый месяц люди спокойно ходили по городу, навещали родственников, собирали на окрестных полях оставшийся урожай.

А потом, холодным серым утром, пришли два полицая и увели его. Арестованных сгоняли в здание ФЗУ, в небольшой спортзал. Он увидел своего дядю по материнской линии с женою. Они стали убеждать его: «Ты знаешь, Борис, нас хотят отвезти в колхоз. Не вздумай бежать – сразу расстреляют!.. Хочешь, мы тебе облигации подарим?»

Но после Лозовой он понимал, что «колхоза» не будет. 

Вечером одна еврейка родила прямо здесь, в спортзале. И полицаи на глазах у всех кинули ребенка в парашу…

А мама в это время собрала передачу и побежала к подруге (одной страшно!), и они пошли к ФЗУ. Хмурый охранник узелок взял и спросил: «Ты кто ему?» — «Жена». – «Жена…  Иди отседова, а то и тебя щас заберут!»

Сердце двадцатилетней женщины колотилось, как у пойманной птицы, когда она в слезах бежала домой.

А у отца в ту ночь родился план побега. 

Утром он попросился в туалет, который находился во дворе училища. Охранники и слушать не хотели. Тогда он стал объяснять, что не может при всех справлять нужду и каким-то образом уговорил их. А, может, просто им захотелось устроить себе лишний перекур…

Они вышли на низкое крыльцо и остановились, а отец отправился в туалет – метрах в десяти отсюда. Через несколько минут он вернулся.

Днем просьба повторилась. Полицаи особо не возражали – и все прошло, как в первый раз. Так он вошел к ним в доверие.

Скорее всего, расправа над арестованными готовилась на утро, потому что к вечеру небольшой спортзал был забит под завязку несчастными людьми. И, когда стало темнеть, он попросился в третий раз. Охранники вышли и остановились на крыльце. Они курили и о чем-то спорили хриплыми голосами. А отец, зайдя в туалет, прильнул к широкой щели в дверях. Он видел, что полицаи так увлеклись, что даже не смотрели в его сторону. И понял – судьба дарит ему один-единственный шанс. Приоткрыв дверь, он тенью мелькнул за туалет и помчался к промышленной свалке, метрах в пятидесяти отсюда…

 

Гостиница наша стояла у большого озера. В ней находилось около сотни репатриантов, которые должны были в течение двух недель оформить необходимые документы. Но, так как условия здесь были поистине райскими, некоторые задерживались на месяц и более.

Я же не мог оторваться от телевизора и с утра до вечера ловил новости из Украины. 

Израильское телевидение в те дни подробно освещало празднование Дня Катастрофы и героизма. Все, как у нас, как всегда и везде: встречи детей и молодежи с теми, кто пережил Холокост (как правило, сидящих уже в инвалидных колясках), возложение цветов, речи политиков с обязательной фразой «Чтобы подобное никогда не повторилось!»

Катастрофа – да. Но героизм?..   

 

Отец пробежал метров сто вдоль свалки и свернул в сторону реки прямо через совхозное поле. По проселочной дороге двигаться было очень опасно. Благо, небо затянулось низкими облаками, и стал срываться мелкий снег. Наконец, пахнуло речной сыростью, и впереди проступили очертания моста. Остановившись у прибрежной вербы, он несколько минут всматривался и вслушивался в тишину. Ему показалось, что где-то далеко, там, где он сидел два дня рядом со смертью, раздались резкие голоса.

Стараясь не дышать, он шагнул на старые доски моста и понесся, не чуя ног. 

Теперь предстояло пройти мимо поселка, кишевшего полицаями: по какой-то причине на службу к немцам чаще всего шли именно отсюда.

Он решил обойти его сверху, по отрогам пустынного и дикого кряжа.

Дома чернели внизу. Доносился ленивый лай собак, да иногда в каком-нибудь окне вспыхивал огонек. Когда же на мгновение выглядывала бледная луна, над крышами проступали клубы белого дыма.

И вдруг, когда он обходил уже последнюю улицу, раздался выстрел, а затем автоматная очередь. Они донеслись с той части города, где он был совсем недавно. Видимо, началась облава.

Беглец упал на припорошенную снегом землю и замер. Пролежав некоторое время и убедившись, что его никто не заметил, он поднялся и побежал дальше. 

Наконец, враждебный поселок остался позади, и наступила полная темнота.

Теперь путь лежал по бездорожью. Внизу тянулась грунтовая дорога, по которой возили белую глину из карьера на вокзал. Она отсвечивала в темноте размытой полосой и служила слабым ориентиром.

Главное – не пропустить посадку, вдоль которой начиналась проселочная дорога в село. Там, на краю, жил Александр Прищенко, знакомый тестя, работавший с ним в кузнечном цехе. Один раз отец был у него с Василием Ивановичем, чтобы набрать золотистых груш, усыпавших в тот год половину сада.

Он понимал: здесь идеальное место, чтоб пересидеть несколько дней. А получится или нет, он, конечно, не знал. Уже подходя к первым домам, беглец едва не свалился в канаву. На шум ответил чей-то настороженный пес. Потом все стихло. Небольшое село из трех десятков домов толи спало, толи застыло от страха.

Выждав несколько минут, отец пошел осторожнее и, наконец, оказался у нужной калитки. Она закрывалась на щеколду, которая легко отодвигалась сверху. Он вошел во двор и постучал в окошко три раза.

Видать, хозяин не спал, потому что занавеска быстро поднялась и опустилась. Беглец шагнул к дверям, стараясь с ними слиться. Опять залаял пес, обнаруживший его у села. Два-три товарища неохотно ответили. 

Звякнул засов, и дверь приоткрылась.

— Чего надо? – спросил напряженный голос.

— Я Борис, зять Василия Ивановича Давыдова, — пересохшим горлом прошептал отец.

Дверь раскрылась шире и поглотила человека, бегущего от смерти.

 

Мы смогли уложиться с документами в двухнедельный срок, и просторный бусик помчал нас и еще три семьи на постоянное место жительства в Израиле, который становился все ближе и понятнее. Чем-то он напоминал успешный Советский Союз с его социальными гарантиями и относительным равенством – правда, на более высоком материальном уровне.

Откуда у него такая сила и уверенность?

 

Отец пробыл у Прищенок три дня. Его спрятали на «горище» (чердаке), в зимнем запасе сена. За это время хозяин переговорил с Василием Ивановичем и передал отцу, чтобы тот пришел к Николаевым, жившим в двух кварталах от тестя. У них проходили нелегальные баптистские собрания, когда молитвенные дома в Дружковке были запрещены. 

Узнал он и о том, что всех арестованных в ФЗУ наутро расстреляли возле заводской бани, а по городу устроили облаву на «сбежавшего еврея».

Ночью отец пришел к Николаевым. У них в сарае стояла корова, а за перегородкой был небольшой схрон, закрытый лядой, которую специально засыпали кормовыми буряками. 

Днем пришли жена и теща: принесли переодеться и поесть. Его сердце ныло от счастья и… черной тоски. А когда Клава шепнула, что у них снова будет ребенок, он чуть не задохнулся от нахлынувших чувств…

Поздно вечером пришел тесть и спокойно и обстоятельно объяснил, почему нельзя оставаться в городе: у них восьмеро детей да плюс Клава с Людочкой; Николаевых пятеро: не дай Бог, узнают – постреляют всех!

Он рассказал, в каких селах живут надежные люди, к кому можно обратиться. В основном, это были баптисты, уважавшие Василия Ивановича за его веру, рассудительность и бескорыстие.

Ночью отец попрощался с хозяевами, взял серую котомку и пошел туда, где каждую минуту его ожидала смерть лишь потому, что он родился евреем.

Так началась его одиссея, длившаяся 645 дней и ночей, до самого освобождения Красной Армией.

Сколько километров он прошел за неполные два года? «Я не мог оставаться на одном месте больше двух-трех дней»,- как-то признался папа в конце жизни.

…Из детства я помню ноги мужчин, стоявших полукругом у нашего двора. Сыпалась на землю шелуха семечек и пепел папирос. Мужики о чем-то говорили, а я не видел их лиц, потому что держался за отцовскую штанину, едва дотягиваясь до колена. Я разглядывал только их ноги: кривые, крепкие, как будто вросшие в землю – ноги, прошедшие пол-Европы и вынесшие основную тяжесть небывалой войны.      

А вечерами отец садился на кухне и наливал в широкий таз горячую воду из алюминиевого чайника с ручкой, прикрученной проволокой. Потом медленно, со вздохом, погружал ноги в воду. Его ступни казались расплесканными заготовками из разогретого металла с вздувшимися жилами и нашлепками мозолей на покрученных пальцах. Если б эти ноги могли говорить, они бы, наверное, завыли от усталости.

Как я ни просил отца рассказать о войне, он молчал. После освобождения от немцев он успел еще повоевать на Ленинградском фронте, был ранен и вернулся домой в сентябре сорок пятого года.

Куда словоохотливей была мать. Так я узнал, что она сделала ему справку, будто он является сыном раскулаченного: сама написала, сама расписалась, а внизу наклеила вырезанную с какого-то документа печать. И немцы такому верили! Печать-то настоящая! В их сознании не укладывалось, что ее можно откуда-то вырезать и приклеить…

А наши полицаи оказались куда проворнее: несколько раз хватали отца и даже подводили к расстрельной яме… Только благодаря мольбам и просьбам местных жителей он оставался жив.

А бывало, отец не только прятался, но успевал попортняжить, обшить всю деревню – и тогда мама с дедушкой, получив весточку, шли десятки километров с коляской, чтоб забрать заработанные им продукты…

Я вот подумал: если 645 разделить на 3 (примерно столько дней он мог находиться в одном месте), получится 215 – такое количество людей рисковало жизнью, спасая отца. Но у каждого в семье было несколько человек. И получается, около тысячи людей, не задумываясь, шли на смерть. Они не считали это подвигом, не думали, что потом их, возможно, назовут праведниками мира. Просто поступали так в силу своих нравственных убеждений.

И  если бы у Бога были такие весы, то на одну чашу стал бы тот десяток нелюдей, кто сдавал, арестовывал и хотел расстрелять моего отца, а на другую – тысяча простых безымянных героев, кто спасал его и вытягивал из лап палачей…

А однажды он заболел тифом и попал в больницу в большом селе. Провалялся в жару и бреду несколько дней, пока высокая и статная санитарка Маруся не отозвала его и не сказала так, чтоб никто не слышал: «Ти йди кудись, бо, коли хтось почує, що ти мариш уві сні, тебе розстріляють…»

И побрел он домой. Километров сорок… Там его просто не узнали: желтый, почерневший, заросший, с впалыми щеками и глухой.  

Спрятали отца в сарае, где стояла корова. Пролежал он несколько дней, а как только стал на ноги, надо было уже уходить. Даже дочку, родившуюся летом 1942 года, не увидел…

Вывела бабушка Мавра его за поселок, к балке, сказала: «Хай тебе Бог береже!» и прослезилась. 

И побрел он к сереющему горизонту по глухой и враждебной степи. Казалось, весь мир, вся земля и небо ополчились против него. Никогда не было так тяжело и одиноко!

 

Когда новостная лента «протиралась до дыр» и уже ничего нового найти было невозможно, я начинал искать серьезную аналитику.

И вот попадается мне интервью современного российского писателя и публициста,  выехавшего из России, Дмитрия Быкова, который говорит: «Героизм не имеет никакой другой цели, кроме спасения своей души и репутации нации…Героизм рассчитан на то, чтобы часть населения задалась вопросом: «Все ли рабы? Или есть еще не рабы?»

Кажется, будто он специально подслушал то, о чем мы говорили, и проследил всю историю моего отца: «колхоз», «облигации», побег и 645 дней (а точнее – 15 480 часов) борьбы за жизнь, висящую на волоске…

Действительно, День Катастрофы. Действительно, День Героизма. 

 

А я до последнего дня не понимал отца.

Он лежал в своей комнате совсем слабый и не мог даже самостоятельно побриться. И, когда я снимал электробритвой щетину на его щеках, то невольно заглянул в глаза: голубые, необыкновенно молодые и глубокие… Это не были глаза умирающего человека. 

Отдежурив всю ночь, я под утро задремал в соседней комнате. И мне приснилось, будто я стою в коридорчике, который соединяет эти две комнаты и ведет к входной двери, и вижу: отец … медленно летит к выходу!

Он намного моложе своих лет: крепкий, сильный, на нем просторная светлая толстовка, и он улыбается мне — прощаясь…

— Папа! – прошу я. – Не надо! Ну, не надо! – и глажу его по плечу.

Ему, видимо, неловко. Он застыл в воздухе и опустил глаза. Он всем видом показывает, что ему надо улетать, но не хочет огорчать меня…

— Не надо! – снова прошу я и с необыкновенной нежностью глажу его по плечу…

И просыпаюсь от стука двери – это сестры пришли меня сменить.

Я поехал домой искупаться и немного отдохнуть, чтобы потом снова заступить на дежурство. Целый день этот сон не выходил из головы: житейские будни лепили отца намного проще и приземленнее. Он, конечно, дорог был и таким, но чтобы до такой степени не замечать главного…  Когда я так ошибся? И почему понял это только сейчас?

А вечером позвонила сестра и сказала, что отец умер… 

… Двадцать четвертого февраля 2022 года в 5.30 утра за окном что-то неестественно вспыхнуло и раздался грохот, которого Дружковка не слышала с 1943 года…

Я понял, что война будет, за несколько недель до ее начала. Мне снова приснился отец. Правда, в этот раз совсем не похожий на себя: строгий, даже злой, с ледяными глазами. Я только сердцем понимал, что это мой отец. 

Он шел мимо, и я позвал: «Папа!Папа!»

Он  что-то недовольно пробормотал и скользнул по мне колючим взглядом. Отец выглядел очень расстроенным. Тогда я посмотрел, откуда он вышел, и все стало на свои места. Я увидел размытые очертания двери и понял, что за такой дверью может находиться только Он. Отец приходил к Нему узнать, будет ли война, и, возможно, просил о своих детях…

Тревога и отчаяние, от которых колотилось мое сердце, и были ответом на главный вопрос, мучивший, конечно, не только меня: будет ли война? 

Будет…

Естественно, я никому ничего не сказал, но стал думать, как спасти своих близких и вывезти их в безопасное место. И странное дело – 24 февраля, уже через час после падения ракеты, откуда ни возьмись, появилась попутная машина, и мы сумели за день добраться туда, куда хотели.       

А через некоторое время тяжело заболела жена, и самой подходящей страной, где можно было поправить здоровье, оказался Израиль. Все процедурные вопросы прошли, на удивление,  легко – и мы оказались на Земле Обетованной. Как будто кто-то свыше оберегал и все время помогал нам. 

 

Конечно, желание побывать в Музее Катастрофы и героизма Яд Вашем возникло у меня давно, задолго до того, как мы приехали в Израиль. И вот, наконец, оно исполнилось.

Мы двигались по лабиринтам мемориального комплекса, и я заметил, что мой рассудок схватывает знакомые факты: зарождение нацизма, приход к власти Гитлера, «окончательное решение еврейского вопроса», концлагеря, крематории, восстание в Варшавском гетто… Но это было не то ощущение. Совсем не то.

Я понял, что вся информация отодвинулась на задний план и не была главной, как в сотнях других экскурсий, где мне пришлось побывать.

Сдвинутые пирамидально стены с просветом вверху, кинохроника с лающей речью фюрера перед марширующими колоннами, фото еврейских погромов, обувь людей, сожженных в печах Освенцима, брусчатка и часть трамвайной колеи из Варшавского гетто…

И какая-то особенная тишина, хотя по залам непрерывным потоком двигались люди со всего  земного шара. И слова гида, ложащиеся прямо в сердце. И поразительное совпадение с тем, что происходит сейчас в Украине, первой встретившей нашествие новой фашистской орды.

И миллионы звездочек, двигающиеся от одной свечи по ночному куполу неба и бездонному колодцу – каждая посвящена загубленному Катастрофой ребенку.

И зал имен с фотографиями жертв Холокоста, и круговой репозиторий, где на каждого из них есть своя ячейка с собранными документами. И я понял, что здесь должно быть место и для моего отца.

Я, наконец, догадываюсь, что происходит в моей душе. Я вспомнил это чувство: так бывает, когда слушаешь фуги Баха. Разум говорит: это человеческие руки исполняют  на органе музыку великого композитора. Но для души это совершенно не важно: она вырывается из каких-то подземных сводов и взлетает и падает, взлетает и падает, преплавляет твое серце и делает тебя совсем другим.

Ты растворяешься во Вселенной, во всей ее бесконечности. Ты ничего сильнее до сих пор не испытывал.

Но это же чувство в Яд Вашем было намного тяжелее. Настолько, что ты ощущаешь, как ноет и надрывается твоя душа от космической тяжести, положенной на нее чьей-то могучей рукой.. И это может бать только Его рука… Господи, зачем ты допустил Катастрофу и что хотел нам этим сказать?..

И, когда казалось, что душа уже не выдержит такого испытания и превратится в сморщенный, безжизненный комочек, мы выходим на смотровую площадку.

И видим ослепительное израильское солнце на бескрайнем небе и уходящую вдаль, за  горизонт, Обетованную Землю, покрытую буйной молодой зеленью…

Никому не удавалось победить Силу Человеческого Духа!

Испытания, выпавшие на долю Украины, сделают ее такой же сильной и успешной, как Израиль.

 

P. S.

Мне удалось связаться с сотрудниками Яд Вашем.

Выслушав историю моего отца, они выслали анкеты для заполнения необходимых данных, а через несколько месяцев я получил от них письмо: «Мы благодарим Вас за передачу документации в Яд Вашем. Она является важным вкладом в коллекции Яд Вашем. Мы будем рады получить дополнительные материалы в архив, если в будущем Вы будете заинтересованы их передать. Документация проходит профессиональную обработку в архиве Яд Вашем и компьютеризированную регистрацию (номер такой-то). Предоставленная Вами документация будет храниться в архиве Яд Вашем».

Говорят, человеческая душа возвращается на землю, пока о ней вспоминают. Яд Вашем будет стоять вечно.  А, значит, и память об отце будет жить всегда. И это только маленькая часть долга перед нашими родителями.